/ / /

Как человек большого срока годности –
я был уверен, что не пропаду
в эпоху тошнотворной безысходности,
с поправкой на словесную руду.

Но в результате – я обрёл потерянность,
двойной войны неумолимый лик,
и не спасла моя самоуверенность –
всех русских, покидающих язык.

Теперь не важно: крестные объятия,
бордель в брюсселе или чёрный схим,
вам не сбежать от нашего проклятия –
мы отомстим – хорошим и плохим.

В одном флаконе: гений и посредственность –
вы все с мечом пришли в мою страну,
и ваша коллективная ответственность –
впадает в коллективную вину.

Живых костей и мяса наворочено
и ночью захоронено во рву,
россии – нет, она – давно просрочена,
она сгнила – во сне и наяву.

Под ней – совокупляются опарыши,
над ней – гудят архангелы дерьма,
и только белорусские таварышы –
испытывают радость без ума.

И этот ров, бескрайний до беспамятства –
по нём плывут столетия в мешках,
а между нами – только знак неравенства,
гадание на крови и кишках.

Уже видна в прицел – эпоха мщения,
народных приговоров без суда:
виновны – все, но только мне – прощения
за вас за всех – не будет никогда.

/ / /

Много в здешнем воздухе – металлов,
песен из разбитого стекла,
сквер древесный, каменный чекалов,
бьёт фонтан, чья молодость прошла.

Мы вдвоём и наши дни двоятся,
повторяя зрение и звук,
голуби воркуют, но боятся –
пить вино и хлеб клевать из рук.

Гули-гули: ранним утром – пули,
ночью – мародерские костры,
мы – от хлеба и вина уснули,
притворились, что уже – мертвы.

Нам, отныне – не блистать на сценах,
нам лежать до самых лучших дней,
как два камня – полудрагоценных,
в голубой оправе голубей.

Будет всё: культурная отмена,
дикие погромы и резня,
будет выть воздушная сирена
с кровью – для тебя и для меня.

Над военной и над мирной частью,
будет выть, оплакивая тех,
кто – любил и кто – стремился к счастью,
и живой, и даже – смертный грех.

Подгнивает памяти гангрена,
и весна сбивается с пути:
мы проснулись – вновь звучит сирена,
а сирень – успела отцвести.

/ / /

В овраге, на холме – я спал в огромном доме:
наполовину – пуст, наполовину – полн,
я книгами топил камин в кубинском роме –
и слышал шелест волн, и слушал шелест волн.

Его перебивал: то монотонный зуммер
сверчков в кустах, то эхо от вины:
как всё же – хорошо, что так внезапно умер,
что не дожил мой папа – до войны.

Иначе, он бы выл, как старая собака –
от боли, под обстрелом, без лекарств,
в херсонской оккупации, страдающий от рака,
но взял его господь – в одно из лучших царств.

Иначе, он бы знал, как могут эти суки –
со смехом убивать, насиловать и жечь,
но взял его господь, как мальчика, на руки,
как сына своего – от муки уберечь.

И вспомнил я сейчас, в апреле, на изломе –
весны, когда мы все – обожжены войной,
про папу своего, когда я спал в роддоме:
он плакал надо мной, он плачет надомной.

Мой папа: Михаил Лаврентьевич Кабанов умер 10.10. 2021 года, в мой день рождения.

/ / /

Ты помнишь картину – грачи прилетели
в советском учебнике для папуасов,
я помню картину – грачи улетели,
грачи улетели и умер саврасов.

Я помню омелу и ветки в омеле,
нет-нет, это – гнёзда висят без страховки,
был выстрел и сразу – грачи улетели,
а после – остались служить в третьяковке.

Хороший учебник – для старшего класса
херсонской, без громкого имени, школы,
весеннее небо, как мел для левкаса,
и первый глоток (из горла) пепси-колы.

Политинформация: нашим виднее,
куда направлять прогрессивные массы,
опять обострение в новой гвинее,
грачи прилетели, а там – папуасы.

А впрочем, стояла погода весенья –
в канун сотворения, в самом начале,
не зря эта церковь была – воскресенья:
где нас – отпевали, а после – венчали.

Когда я проснусь в обескровленном теле,
исполненный, всех примиряющей, силы,
и ты мне напомнишь: грачи прилетели,
а мы их – не звали, а нас – не спросили.

Тогда я надену косуху-шиповку
и вам намалюю другую картину:
грачи возвратились в свою третьяковку –
оставив в покое мою украину.

ОБРАТНО

Вначале шло строительство неровно:
мы стены возводили только из –
бумажных книг, раскатанных на брёвна,
из рукописей – я принёс карниз.

А дальше – во все тяжкие пустились:
сосновый шкаф, дубовая кровать,
иконы, на которые крестились –
солдаты, перед тем, как убивать.

Кто после смерти перешёл на прозу –
тот знает цену птичьих голосов,
всех веток, что хранили целлюлозу
и память о смешении лесов.

Тот знает точно, сколько нужно книжек –
вернуть обратно в дерево, на слом,
и редко образуется излишек
свободных досок, чтоб построить дом.

Я отправлял свою библиотеку,
как легион героев на войну,
чтоб новый дом построить человеку,
от геморроя спасшего страну.

Рецепты тех, кто гонит сидр и брагу,
я все стихи отдал на домофон,
и только туалетную бумагу –
укрыл в кустах, всего один рулон.

Теперь сижу на корточках приватно,
кривым стеклом царапаю металл:
о, мама, забери меня обратно,
ты посмотри, кем я в натуре стал.

Хромая утка, с толку сбитый лётчик,
смотритель храма на чужой крови,
с кошачьего угрюмый переводчик,
внебрачный плод читательской любви.

Когда-то врач гадал на авиценнах,
и генерал дрочил на лао цзы:
теперь все книги – растворились в стенах,
зато – промежность сузилась в разы.

А тот, кто спас страну от геморроя –
глядит, сморкаясь, в круглое окно:
простуда – это, брат, совсем другое,
и высота – возвышенное дно.

/ / /

Когда песочные часы –
пустой лоток для кошки,
когда – отбитые носы
и мрамор – пыль да крошки.

Сидишь в запаснике ума
под белый шум оваций
и видишь – кончилась зима
с эпохой реставраций.

А значит, в бога душу мать –
диктует глаз циклопий:
нам больше копья не ломать –
мы рождены – для копий.

Мерцает в принтере звезда
в предчувствие финала,
пусть будет копия – всегда
важней оригинала.

Пустите, пана в пантеон,
сегодня в пантеоне:
тиберий и наполеон,
и новый вор в законе.

Герою нужен блог и чат –
подальше от твердыни,
здесь кошки больше не мурчат
на фене и латыни.

Вначале – ужас, гнев и торг,
депрессия и зрада,
затем – смиренье и восторг
от полного распада.

Желание ещё, ишшо:
ты помнишь, иегова –
нам вместе было хорошо,
но я люблю другого.

/ / /

Пока еще жива обструкция
в народном поле и в лесу,
и я – несущая конструкция –
я многих на себе несу.

Еще не сдохла сатисфакция,
и защищает этот груз –
моя хорошая реакция
и преданность служенью муз.

Сквозь обезбоженность и выжженность,
и склонность к пуле и к ножу –
на среднерусскую возвышенность
я упоительно гляжу.

Я понял – для чего здесь письменность,
чтоб молча подвести черту
и выбрать низость или низменность,
паденье или высоту.

Леса, одетые с иголочек,
поля, омытые росой,
я, лично, выбираю тёлочек
и самогонку с колбасой.

И песню – в куполах с наколками,
и разговор, чтоб в морду дать,
а вдруг – война, сходи за тёлками,
ты знаешь, я умею ждать.

Техпаспорт, библия, инструкция –
я верю господу ису,
он – вездесущая конструкция,
а против ветра я – не ссу.

/ / /

Да будут эти дни благословенны –
крестом, когда разрежешь фейхоа:
вдоль набережной ялты или сены
гуляет чехов с чихуахуа.

Зачем он здесь, где на плечах заката –
в шиншиллах туч раскинулось боа,
зачем собачка носит имя штата
из мексики, о, чихуахуа!

Да потому, что мне сегодня мало
тепла от догоревшего моста,
вот ты прочёл и жить – спокойней стало
и всё вернулось на свои места.

А чехов – это повод и награда,
щербинка в небе и зубная нить:
не объясняй любовь свою, не надо,
губительна – попытка объяснить.

Печален мозг без греческих орехов,
январь – тесней прижался к февралю:
опять родился одинокий чехов –
так я ему собачку подарю.

И пусть они гуляют вдоль по ветке
дорог железных и в пролётах дней,
прошитые, как файлы или клетки –
оперативной памяти моей.

(Ар-нуво)

/ / /

Мир продолжает меняться: скумбрии против сардин,
ночью – минус двенадцать, утром же – плюс один,
минус двенадцать апостолов в карты на интерес,
по лбу стучали и по столу, но только один – воскрес.

Вишня цвести раздумала: чем ей цвести и по ком,
сочи, одесса, юрмала – всюду сплошной дурдом,
кашляет, врёт, извиняется бывший главврач зимы,
это не мир – меняется, это свихнулись – мы.

Нам не прочесть верительных грамот в своих гробах,
в бутиках для смирительных трусиков и рубах,
счастье стреляет пробкою, чтобы попасть с трудом –
в юность с чудесной попкою, в старость с беззубым ртом.

Падает снег, взрывается – листья насквозь летят:
в эту войну – влюбляются и эту войну – хотят,
произойдёт вендетта из-за тебя, сестра –
между бойцами света, между людьми добра.

Сдохнут во тьме враги и прочие сорняки,
это умрут другие дети и старики,
спросит в ноль-ноль двенадцать мальчик одной страны:
чем мне теперь заняться, как же я – без войны?

/ / /

Смерть, не ходи за мной, а сам-то, а сам –
так и брожу обезьянкой судного дня,
господи, не гони меня, обращаюсь я к небесам:
куда ты – туда и я, куда ты – туда и я.

Первый, первый, приём, это – шестой, шестой,
мир – жесток, но у каждого – свой шесток,
дай мне глоток – и воскреснет наш сухостой,
ты – в сортир, и я за тобой – в лоток.

В каждой клетке моей – вода, и вода хранит –
терабайты памяти, свод о земных делах,
это – мрамор, господи, а это – сплошной гранит,
это – будда, господи, а это – акбар аллах.

Видишь больную музыку, пепельную на вкус,
слышишь, цветёт война и пустынны её края,
умер пушкин сегодня, он тоже – наш иисус,
пастернак родился десятого февраля.

Так и живу я, в расчёте на щедрый жест,
не состою, не участвую, господи, не стучу,
знаю, таких по-возрасту, уже не берут на крест,
знаю, такие доноры – молча сдают мочу.

И я за тобой, по пятам, брожу не смыкая глаз,
пусть над долиной бессмертной тени мерцает мгла,
но если фонарик в твоём смартфоне давно погас –
испытай меня, господи, не убоюсь я – зла.

/ / /

Андрею Макаревичу

Давай, просыпайся скорей,
родное добро с кулаками:
воскрес макаревич андрей
и я пробудился с сурками.

Ну что там: приволье ворам,
ухмылка на каторжной роже,
убийство, разрушенный храм –
всё те же, мой милый, всё тоже.

Дымится гудок заводской,
как память о стиксе и лете,
и нас отпоют под москвой –
затем, похоронят в планшете.

Ну что там: инфекция, яд,
ковид, лихорадка эбола,
привитые женщины спят
с начальством обоего пола.

В каюту овальная дверь,
за ней – чернокожие боги
америки, кто им теперь –
целует озябшие ноги?

А где-то растёт кугуар,
купаясь в ночном листопаде,
с таинственным кодом-кьюар
в том месте, которое сзади.

И всё же, прекрасней земли –
не знают, судьбу копипастя:
мы поздно в бою полегли,
мы рано проснулись для счастья.

Руками ловили угрей,
и сердце о сердце стучалось,
скажи мне, апостол андрей
ты помнишь, как всё начиналось?

/ / /

Край горизонта был завьюжен,
и чуть отклеен уголок:
поэзия – волшебный фьюжн –
со мной несовместимых строк.

И в зимнем карнавале улиц,
где ночь похожа на вагон
для перевозки свежих устриц,
ты вдруг услышишь хладный стон.

То, по дворам, чей воздух полон –
убийством с водкой в новостях,
бредёт косматый древний клоун,
как волк, на четырёх костях.

Безумный от нехватки крови,
он громко стонет иногда,
и снова пасть свою закроет –
с клыками в тридцать три ряда.

В округе – ни души, аптека,
крест, полумесяц, невпопад –
все умерли давно от смеха,
ушли на заработки в ад.

Всё безнадёжно, но при этом –
осталось рыжее пятно:
внеблоковским, надсадным светом –
для вас горит моё окно.

Экран – приёма передачек,
гнилых посылок от властей,
мой блог – для кошек и собачек,
и не родившихся детей.

Кто держит мир прощальным взглядом,
как пену дней на помазке,
кто помнит про таблетку с ядом –
на высунутом языке.

/ / /

Храните эту осень в свитках,
в прозрачных флешках, где вода
и листопад – висят на нитках,
где правит ножницы среда.

За ней – четверг, другое дело:
люблю масонский наш кружок,
чтоб кровь винтажная горела,
а там и пятница, дружок.

То афродита, то ехидна –
судьба – скорее миф, чем явь,
и смерть, в которой швов не видно:
вот здесь поправь и здесь поправь.

Давай по чесноку – лукавить
не будем, скажем напрямик:
мой бог, мой царь, не надо править –
прекрасен этот черновик.

Одной субботой не спасёшься,
спроси яйцо без скорлупы:
о, жизнь, куда ты так несёшься –
на крыльях веры и толпы?

Что может человек воскресший
для понедельника с утра –
пить горькую, как бывший леший,
вязать на спицах свитера.

И улыбаться сквозь намордник,
и здравствовать на каждый чих,
…где ножницы, зайду во вторник,
а там – среда: чик-чик, чик-чик.