/ / /

Боишься, мальчик, сравнивать свой дом
с могилой под ракитовым кустом,
где тот же кот учёный, зэк верчёный
откидывает карту на потом,
банкует так, чтоб дальше, опосля,
уж как убьют посла, нагнут козла,
яичко не простое, заводное
со зла рябая курочка снесла,
и там не важно – осень ли, весна,
сторонушка воспрянет ото сна,
пойдёт писать губерния вприсядку,
и мы начертим ваши имена
и годы жизни. Господи еси,
народ пасти подольше попусти!
Яичко в красный день заполыхало,
теперь за сотню лет не разгрести!
Смеялся котик, усики торчком,
кружилось блюдце с детским молочком,
горел во лбу малиновый околыш,
да так, что все как милые ничком
землицу жрали, братики, за страх,
пока наш паровоз на всех парах
летел и комиссары в пыльных шлемах
палили с вышек на семи ветрах.
А сгинувшим – ни тризна, ни парча,
лишь справка от тюремного врача,
эх, отгорел восток зарёю новой,
одна чадит лампада Ильича,
заветная, и слабнет на ветру,
я бедную в предбанник уберу,
всё те же мы, нам целый мир – чужбина…
Когда она погаснет, я умру.

/ / /

Нас тьмы и тьмы. И чёрная зима
лежит раскинулась, не дышит. И не надо
ни плача для души, ни горя для ума,
и с высохших небес беспомощного знака
давно не ждём, а будет – наплевать,
черно который век, и дело точно в снеге —
он, видно, с головой засыпал однова́
и жизнь, и смерть, и сани, и телеги,
вдавил исподний грунт и сделал всё как есть –
и тощими стада, и ржавыми орала,
а память бедным нам оставил днесь,
чтоб и она всё время умирала,
под мерный тик сапог, не различая лет,
тащилась в поводу и глаз поднять не смела.
Мы – дети чёрных зим, где двери крестят мелом
и отблик нашей тьмы у бога на челе.