АЛЕКСАНДР ГАБРИЭЛЬ

Харьков

В краю, где пока что морозно с утра,
где, играми занят,
притихшую серую плоскость двора
луч солнца взрезает;
в краю, где полно поэтических тем,
где грезится слово,
и там, где не может, не может совсем
случиться плохого;
в краю, где ползёт ручейков круговерть,
со змейками схожа –
там люди упали на чёрную твердь
сожжённою кожей.
Вот так и приходит последний предел
без помпы и фальши…
И кровь отползает от стынущих тел
всё дальше и дальше.

/ / /

Есть Бог или нету? Поди-ка измерь
по мерке нестрогой.
Но ломится демон в закрытую дверь
воздушной тревогой.
Верховный, рехнувшись, сменяет штурвал
на голос орудий.
Пытаются спрятаться в тёмный подвал
от нелюдей люди.
И тянется чёрная страшная нить
тоски негасимой…
Ты смог, Мариуполь, в мозгу заменить
Сонгми с Хиросимой.
Разбиты, обрушены в мусор и чад
бетонные плиты.
А музы… Конечно же, музы молчат,
поскольку убиты.
Могли напевать бы свои до-ре-ми
покоя во имя…
Но – нет. Замолчали. Остались с людьми.
И умерли с ними.

/ / /

Привычно воздух свеж в помойной яме.
Будь бдителен, не тратя лишних слов.
Как Нильс падёт, отравленный гусями,
поведай, Сельма нам, Концлагерлёф.

А гордость за страну – как жар под кожей.
И впредь мы будем вместе, я и ты!
Рогожинской укрытые рогожей,
ракеты спят. В них спизжены болты.

Мы разведём руками злые тучи.
Звучи с высот, архангелов хорал!
В приталенной шинели от Шойгуччи
ведёт нас в бой отважный генерал.

Фашисты всюду – в Англии и в Чили.
Пусть каркает зловеще вороньё,
но ведь не зря, не зря нас научили,
как принимать чужое за своё!

Горят дома, и люди, и левкои,
лежат в воронках и роман, и стих…
Поскольку ведь искусство есть такое –
бить по своим и не сдавать своих.

Вострепещи, Америка с Европой,
на камень наш у них нашла коса…

И Русский мир из дымного окопа
блатную фиксу щерит в небеса.

/ / /

То ли дождь, то ли снежные хлопья,
карты путает март-интриган.
Отчего ты глядишь исподлобья,
семилетний седой мальчуган?
В сколах стёкол оконная рама,
сиротлив неприкаянный лес…
Мир, в котором есть папа и мама,
точно был, но внезапно исчез.
Дом соседский — осевший, скрипучий —
в обгоревшей стоит пустоте…
Говорят: всякий выживший в Буче
сможет выжить отныне везде.
Врос пейзажем в весеннюю слякоть
и уже никогда не умрёт
мальчуган, разучившийся плакать
и смеяться на годы вперёд,
он глядит на Вселенную немо,
прах и пепел под сердцем храня,
и швыряет в бесстрастное небо
самолётики Судного Дня.

/ / /

Сухой прохладой тянет из степи.
Поспи, сынок. Хотя б чуток поспи.
Мы в тесноте, как зэки на этапе.
В подвальном корабле задраен люк.
И темнота. И страшен каждый звук.
Глотни, сынок, водички пару капель.

Никто не ждёт весёлый фейерверк.
Был фильм для взрослых, «Не смотрите вверх» –
боюсь, что это правда. Лгут поэты.
Не слышно здесь угроз про «мир в труху»,
и безразлично, что там наверху –
кровавый Бог? Крылатые ракеты? –

одна упала к югу метрах в ста,
как будто клякса на простор листа –
земля дрожала и трещали стены…
Сынок, нам нужно выжить. В этом суть.
Хотя, конечно, мудрено заснуть,
когда всесильный страх вползает в вены..

И мир, который стал для нас чужим,
так странно, ненормально недвижим,
как детская игрушка без завода…
Там два часа осталось до зари,
и звёзды зреют, словно волдыри
на обожжённой коже небосвода.

/ / /

…и жизнь сдаёт воображенью
за пядью пядь.
И время начало движенье
куда-то вспять.
Наверно, силу ломит сила
из века в век.
Но только что так тихо было –
покой и снег.
И длились, длились сон и небыль,
был лес ветвист…
Теперь взамен в холодном небе –
металла свист.
Залита чем-то красным карта.
Дрожит земля
на незаметной грани марта
и февраля.
Куда ты делся, голос свыше? –
простыл и след.
В глаза взглянуть бы тем, кто пишет,
что смерти нет.

/ / /

Зрелищ нет и хлеба,
рык над миром львиный.
Кровь течёт на небо
с флага Украины.
Черти правят балом,
шабашс дни и ночи.
Люди – по подвалам.
Трупы – вдоль обочин.
Крепостная розга –
хрясь! Звезда погасла.
Ботокс вместо мозга.
Пушки вместо масла.
Бункер в устье Леты.
Мир – не больше плаца…
На часах планеты —
без одной двенадцать.

/ / /

С растерянным смятением в груди,
с невысказанным горестным вопросом
седой старик Европы посреди
стоит под небом мартовским белёсым,
исполненным предчувствия грозы…

Старик молчит. Его звезда погасла.
Проходит сквозь него чужой язык,
как финка сквозь растопленное масло.
С ним рядом сумка: свитер да носки,
потрёпанная связка старых фото –
резон для оглушительной тоски,
пригодной для ступенек эшафота.
Ведь ни понять, ни осознать нельзя,
и каждый шаг – как будто в полудрёме…
Вчера был дом, соседи и друзья,
а что сейчас, чужого неба кроме?!
Старик устал. Он стал вчерашним днём.
Он неподвижный манекен витринный…
Но бьётся в нём, набатно бьётся в нём
растерзанное сердце Украины.

Ученики

Восходов нет. И лишь закат кроваво-розов.
И мир вокруг – так обжигающе ничей…
Спецоперация проходит без наркоза.
В крови халаты самоназванных врачей.

Идёт сто пятый эпизод врачебной драмы,
сюжет трагически закручен в фуэте…
Стрельба «Калибрами» важней кардиограммы.
Бомбометание ценней, чем МРТ.

Врачам плевать на чью-то тягу к дольче вите,
им нужно вовсе не лечить – рубить сплеча,
последней буквою в латинском алфавите
обозначая принадлежность к палачам.

Доклада ждут энтузиасты-заводилы,
как ждёт пустыня краткосрочного дождя…
И доктор Менгеле смеётся из могилы,
в конце концов учеников себе найдя.

П О Э Т Ы

П Р О Т И В

В О Й Н Ы