/ / /

Отечество забанило прощенье.
Там дым, Москвы овины, нелюбовь.
Здесь снег цветущей вишни, миндаля
i одиночество по ручку двери завалило.
Боль выгрызает в сердце кружева.
Эвакуация в миссионерской прозе
одолевает эмиграцию. Скворцы
сегодня утром так орали, что пустыня
откликалась, как раковина на шум крови.
Храни Ты, Господи, Мария,
вот это небо, что я видел. Сегодня
наблюдал, как огромного рослого старика
сын привез на джипе подлечиться
(работаю я в госпитале). Сын
переносил его с сиденья на коляску,
тихонько вез к лифтам, чтобы подняться
в отделение. А после процедуры
спускал и так же вез к машине, загружал.
И прежде, чем за руль, стряхнул
с его коленей пепел – старик курил
все время, глядя то на меня, то на небо.
Стряхнул и наклонился, чтобы
поцеловать отцу руку. Старик,
огромный, беспомощный, как ребенок,
посмотрел на меня, все так же безучастно.
А сын взобрался на сидение и джип уехал.
Но небо, выстиранное зимними дождями,
осталось. Остался также я, совсем новый.