ИГОРЬ КУРАС

/ / /

Главнокомандующий
нашей армии
отдал приказ убивать детей.
Я – противник насилия и всяких смертей,
но Родина – отнюдь не пустое слово:
если,
Родина,
ты,
готова —
мне не жалко уже
ни младенцев,
ни си́рот.
Главнокомандующий —
великий Ирод:
он знает кого и зачем убивать.
Я – за Родину,
а Родина – мать.

Что ты плачешь над мёртвым ребёнком, дура?
Главнокомандующий – это фигура! —
это фактура,
железо,
твердь.
Не вой, успокойся! –
ведь эта смерть
во благо всеобщего дела мира.

Тесно в братской могиле, сыро.

Из танка вытаскивают пацана —
половина башки у него снесена,
а вокруг
уже
весна
весела
и тает снег у чужого села.

Мы, наконец, поднялись с колен —
всё остальное – тщета и тлен.
Не считай убитых,
не нужен молебен.
Красные звёзды на красном небе.
Это красиво, когда война:
забудь о смертях –
не твоя вина.

Нет!
не нужно бояться
детских смертей.
Посмотри, как удачно и ровно вырыт
этот правильный ров для грудных детей,
Родина!
Как прекрасен твой Ирод
в праведной буре своих страстей,
как озабочен он делом мира.
Как нарождается новый мир
из шрапнельных обрубков,
кровавых дыр.

Где же вас носит,
Мария, Иосиф?
Господи! Как же вам выжить.
Как? —
с сыном
единственным
на руках.

/ / /

Это снова вокзалы и чёрная мгла
это снова котомки,
узлы;
это снова подвалы в четыре угла
и сирены –
надсадны и злы.

По секретному коду ответь на «Сигнал» –
напиши,
что случилось с тобой –
если пламя такое, что плавит металл,
где труба, что сыграет отбой?

Напиши,
что случилось с тобой,
напиши
как себя сохраняешь сейчас
среди тех, что уже не имеют души
и по улицам ходят без глаз.
Не заразна ли эта слепая толпа,
не ведёт ли тебя за собой?
Если музыка смерти, как люди слепа,
где труба, что сыграет отбой?

Это отзвук чужих наплывающих снов,
где уводят людей на расстрел.
Дым котельной,
неровный чернеющий ров,
тишина
остывающих тел.

/ / /

Посмотри,
как сгорают в огне войны
где-то в Харькове,
Мариуполе
все шмели твои, бабочки —
все они,
ни на что не пригодные, глупые.
Бормотал про смычок, про курсив в небесах,
и кувшинки в пруду тебя радовали;
посмотри,
как нелепо балконы висят
на сгоревших фасадах
под Градами.
В этом адском огне,
в этом адовом дне,
в этом сне накатившемся издали,
всех расстрелянных,
тех,
на другой войне —
разбудили
и взрывами вызвали.
И они поднимают
за рядом
ряд,
оживая кровавыми ранами,
вместе с теми, кто жив
под обстрелом стоят:
с киевлянами —
киевлянами.

/ / /

Вот ненависть. Она тугим узлом
выкручивает время новым злом
и старое выпячивает строже;
она растёт ожогами по коже,
татуировкой морщится, тавром.
Проклятьем заклеймённые, потом
за рядом ряд выстраивают. Боже, –
бригады вырастают из прохожих –
простых прохожих в городе моём!

Им ненависть командует «Подъём!»
и пепел, перемешанный с огнём
опять, опять завихрился и ожил.
Как эти дни зловещие похожи:
смрад потных тел под форменным сукном
здесь даже новорожденным знаком –
творожит день и тишину тревожит.
Их сапоги всё ближе. Для чего же? –
Дай, Господи, мне защитить мой дом.

Как хорошо им шествовать гуськом
там, где гурьба моё пространство гложет.
Кровав овраг и воздух заморожен,
и наспех припорошен, придорожен
вдоль насыпи, вдоль полотна, тайком;
где ненависть одна тугим узлом
выкручивает время новым злом –
где поезда трясёт в вагонной дрожи
опять, опять в неведенье слепом.

Что делать тем, кто дышит; кто с глотком
дыхания последнего не может
расстаться; кто прислушался: корёжит
зловещий скрежет по стеклу гвоздём?
Дай, Господи, мне защитить мой дом
от ненависти их! Она по коже
татуировкой морщится, тавром:
но если голос Твой звучит, как гром,
пусть грянет гром и устоять поможет.

П О Э Т Ы

П Р О Т И В

В О Й Н Ы