Невиновных нет

Выдумай что-нибудь, правды не говори,
март под завалами спит у земли внутри,
маленький рядом и мама его над ним,
сон подземельный снаружи необъясним.
Город – бетон, арматура – его скелет,
прямо над городом гибельный самолёт
гулко печатает что-то про восемь лет
и на живущих свинцовую воду льёт.
Хочется думать – он, может быть, не со зла,
пепельным воздухом дышит земля-зола.
бомбоубежище нынче полным-полно,
многоэтажки сложились, как домино.
Чем же оплачено взятое на себя?
И не узнаешь. А надо ли? Ни к чему.
Можно любить, убивая, убить любя,
не обращаясь ни к совести, ни к уму.
Что улыбаешься, лётчик, чему ты рад?
Там, под землёй, с небесами не говорят,
даже надеяться не на что под землёй,
что им с того, что весёлый ты и не злой.
Думаю, всё отольётся тебе стократ,
если собьют и поймают, сожгут живьём.
В небе расстрельные рукописи горят,
в небе над городом вымершем, не твоём.
Ну, отбомбился? А дома жена и сын.
Скоро туманы потянутся из низин.
Март, понимаешь? А вот под землёй беда.
Дома расскажешь? Мне кажется — никогда.
И не придётся. Задумайся, не юля –
ты не вернёшься. В такие-то времена
рукопись неба притянет к себе земля
строчкой – во всём, что случилось – твоя вина.
Тут не отвертишься – мол, не хотел, не знал,
всё зафиксировал твой бортовой журнал –
тьму в подземелье, на лучшей из всех планет.
Это война, и на ней невиновных нет.

Нет пути назад

Война, казалось бы, но, вроде,
не так и страшно – нет стрельбы,
но смерть при всём честном народе
кладёт гуляющих в гробы.
Весна и март, пройтись бы надо,
пусть город пал, пусть город взят,
уже затихла канонада,
и больше нет пути назад.
Гуляют, жмутся к стенам робко
живые, мёртвых обходя.
Весь мир – бетонная коробка,
дом, без единого гвоздя.
Грустят оконные проёмы,
заглянешь – жизнь давно ушла,
и явь намного хуже дрёмы,
и воздух, пряный, что шала,
пропахший кровью, как на бойне,
колышет ветви тополей…
Кто жив, кто мёртв, попробуй, вспомни,
гуляй, беспамятством болей.
Отец и мать, и дочь… Смотри же
на этих выживших троих.
И снайпер, что сидит на крыше,
в прицел разглядывает их.

Ненависть

Ненависть, оставь меня, дай покой,
дай мне продышаться, махни рукой
и скажи, что этот не по зубам,
не в пример упёртым железным лбам.
Ненависть моя, догори в огне
города убитого тобой, и вне
сложенных, негибких, чужих колен,
в полиэтилене, что взял их в плен.
Ненависть горластая, вой сирен,
в час по чайной ложечке бьёт рефрен,
и кусты сгоревшие не цветут –
крестики-надгробия мёртвым тут.
Ненависть, а ночи здесь так светлы,
чудища железные гнут стволы,
выдыхая медленно вонь и смрад,
может быть, к полуночи догорят.
Ненависть, распоротый бензобак,
кто здесь бросил котиков, кто собак,
кто-то маму рОдную и отца,
кто слезинку бросил в огонь с лица.
Ненависть, а беженцы, как ручей,
а над ними облако их речей,
их прощальный плач, замогильный стон –
разве это город наш? Это он.
Ненависть, заполни всех нас на треть,
больше и не надо нам, чтоб гореть,
где бы мы ни жили, в каких краях –
городом рассыпанный чёрный прах.
Ненависть, гоню тебя, не хочу
по дворам и улицам жечь свечу,
после можно выдохнуть, лечь пластом.
Не забыть – забыться. Потом. Потом.
А война закончится – будет грусть,
там-то я с тобою и разберусь.