/ / /

А на лестничной клетке темно –
словно кончился свет на земле.
Дребезжит от обстрелов окно,
и посуда дрожит на столе.

Этой ночью опять не до сна.
Отражаясь на стенках кастрюль,
колтыхается в небе луна,
уклоняясь, наверно, от пуль.

А нетронутый ужин остыл,
и подернулся пленкою чай.
И во фронт превращается тыл –
как-то так, невзнарок, невзначай.

Накормить хомяка, уложить
малолетнего сына в кровать.
Вроде, всё. Очень хочется жить.
Значит, надо идти убивать.

Нет, не то это слово, не то.
В общем – надо. А после войны
купим сыну штаны. И пальто.
И красивый платок для жены.

А на лестничной клетке светло –
кто-то лампочку вставил. И дым
вдалеке… Ничего, мы назло
и всему вперекор – победим.

И отчаянно пишет рука
на стене, побелевшей, как снег:
«Украина не сдастся – пока
в ней живет хоть один человек».

/ / /

Перелетною певчею птицей
просвиставший мгновенья свои,
я себя ощущаю частицей
бесконечно огромной любви —

я люблю тебя, город на кручах,
по ночам не смыкающий век,
я люблю тебя, запах колючих
и смолистых карпатских смерек,

я люблю – неделимо, незримо
и в себе обещая беречь –
виноградники светлого Крыма
и одесскую бойкую речь,

ускользнувшие в детство салазки,
поцарапанный стол раздвижной…
Я люблю тебя, мальчик в коляске,
я люблю тебя, блядь с окружной.

Из протянутой глиняной кринки
молока отхлебнув за двоих,
я люблю тебя, бабка на рынке,
и морщины на пальцах твоих.

И, быть может, любви недостоен
и с собой ощущая разброд,
я люблю тебя, праведный воин,
я люблю тебя, лестничный кот.

Отгрохочет война. За войною
торжеством прозвенит тишина.
И становится сердце – страною.
И становится сердцем – страна.

/ / /

Мы живем без времен и без дат –
только ветер несет саранчу.
Разреши, незнакомый солдат,
к твоему прикоснуться плечу.

От свирепого взрыва стихий
пустота остается внутри.
Говорит нам закон: не убий.
А тебя я прошу: не умри.

Потому что, терпя и любя,
приближают торжественный час.
Потому что – не станет тебя,
не останется следом и нас.

Что нас всё-таки ждет впереди?
И к прошедшему – есть ли возврат?
А в ответ мне звучит: «Отойди.
Ты мешаешь мне целиться, брат».

/ / /

И вот пришла весна. Весна
текла ручьями по равнине.
А вместе с ней текла война –
текла война по Украине.

Ее кровавая река
отравой землю пропитала.
И серой тяжестью металла
сдавили небо облака.

И шла безликая орда,
и обводила трупы мелом.
И содрогались города –
почти привыкшие к обстрелам.

Тропа, вертясь веретеном,
вела к заброшенному храму.
И плакал ветер за окном –
как мальчик, потерявший маму.

И в этот миг – как строй ладей,
неодолимо, исполинно,
толпа разрозненных людей
преобразилась в Украину.

/ / /

Шагая по разрушенному городу,
как ржавый плуг по днищу борозды,
ты хочешь Бога ухватить за бороду,
но твой господь не носит бороды.

У зеркала размахивая бритвою,
срезая с мироздания углы,
он тешится кощунственной молитвою,
ничем не отличимой от хулы.

И душу развратив свою невиданно,
и веруя, что жажду утолят,
солдаты повторяют имя идола,
по ходу превращаясь в идолят.

Захочешь обмануться — и обманешься.
И глядя в сердце утренней звезде,
когда-нибудь и ты лежать останешься
на вспаханной тобою борозде —

как злая мышь, подохшая под плинтусом.
Себя ты спросишь, сыпясь в решето:
за что ты убивал? За что погиб ты сам?
И сам себе отваетишь: ни за что.

/ / /

… И тогда я понял, как сердце сжигает месть –
мне не хотелось спать, не хотелось есть.
Остывала на кухне плита. Сиротела кровать.
Я хотел убивать – и не знал, кого убивать.

Я готов был царапать стены и землю грызть,
окунуть в цистерну с краской гигантскую кисть
и на цыпочки встать – чтобы я дотянуться мог
до небес, написав на них яростно: «Здесь был Бог».

Ибо не было больше Бога на небесах –
он в районном военкомате стоял на весах,
измерял свой рост и клетки грудной объем.
Привыкал к команде «отбой» и команде «подъем».

Потому что не было Бога…. А может – был.
Может, это он сиреной над городом выл,
то как бешеный ястреб, то как испуганный стерх,
падал бомбами вниз и взлетал обломками вверх.

… А потом я увидел в выпуске «новостей»
подвал большого завода, а в нем – детей
и родителей, потерявших теченье дат.
И таких усталых, но человечных солдат.

И они говорили – спокойно, не держась на виду:
«Ну, привет. Вы как? Мы вам принесли еду.
Принесем еще. Потом. Не теряйте сил –
пригодятся силы». Какой-то мальчик спросил:

«А мы скоро вернемся домой? Нам не страшно, нет.
Просто очень хочется снова увидеть свет,
снова небо увидеть». Улыбнувшись, один солдат
отвечал: «Не журись. Скоро всі повернуться до хат.

Ви тримайтеся».
«Ми тримаємось».
«Молодцы.
Ну, бувайте». Снаружи – щербатых домов торцы
на себе держали улиц горящий сруб.
И казалось, что город, казалось, что мир – беззуб.

И тогда от сердца, всем и всему назло
отлетела месть. И что-то другое пришло.
Что-то очень большое. Я сердце держал в горсти.
И хотел спасать. И не знал, кого мне спасти.

/ / /

Но послушай, на все уговоры молчащий в ответ
по-военному стриженый Бог в офицерской шинели:
подари мне тоннель, потому что мне надобен свет –
свет в конце, свет в начале и свет в середине тоннеля.

Как устала земля, как спокойно и зло небосвод,
отобедав дождем, облака о нее вытирает.
Говоришь, умирает последней надежда? Так вот:
я не знаю, последней ли, нет – но она умирает.

Я держу ее за руку, лгу ей, но мне самому
в эту хрупкую ложь во спасение верится слабо.
Отхлебнув коньяку и перо окуная во тьму,
что за списки ты пишешь, начальник небесного штаба?

Зачисляешь в ряды? Собираешь священную рать?
Воздвигаешь свечу из разрозненных капелек воска?
Хорошо, командир. Будем жить, командир. Умирать
будем вместе с тобой. Я готов. Запиши меня в войско.

/ / /

В одну из ночей, когда беспокойно тени
метались по небу и были едва видны
созвездия, я, словно мальчик, присел на колени
моей страны.

Казалось, что мир, разучившись держаться прямо,
как пьяный прохожий, качнувшись, валится с ног.
Я спрашивал полуиспуганно: «Что это, мама?»
Она отвечала: «Не бойся. Поспи, сынок».

Огни танцевали, от взрывов дрожали стекла,
река задыхалась меж давящих берегов,
и серое тело асфальта насквозь промокло
от крови и от снегов.

Ломалась и рушилась прежних времен программа
от вируса безысходности и тоски.
Я спрашивал: «Это смерть подступает, мама?»
Она отвечала: «Сыночек, надень носки».

Секунды лохматились от бесконечной кройки,
фрагментами тела чернели обрубки вех.
Страна умирала на белой больничной койке,
задрав подбородок вверх.

Одни лишь глаза цеплялись за жизнь упрямо,
белея в чернильном сумраке, словно мел.
Я спрашивал: «Мама, чем мне помочь тебе, мама?»
Она отвечала: «Сыночек, а ты поел?»

/ / /

Когда глядела черными стволами
на землю смерть, мы пели на крови
не реквием над мертвыми телами,
а песнь еще невиданной любви.

Была страна, и люди жили-были,
растили хлеб, под вечер пили чай.
И мы страну, конечно же, любили.
Но как-то мимоходом, невзначай —

как любит дрозд насиженную ветку,
взлетая с этой ветки высоко,
как любит кошка добрую соседку,
налившую ей в блюдце молоко.

Так и любили — буднично и мило,
не чувствуя железо и свинец,
покуда горе не переломило
спокойное биение сердец.

И каждый человек единоверцем
другому стал над горсточкой земли,
и тысячи сердец единым сердцем
грудную клетку в щепки разнесли.

И ощутил ворвавшийся зверинец,
перековавший зло на ремесло,
что каждый город — это украинец
и украинка — каждое село,

что нам не страшно это поголовье,
теряющее строй, и суть, и стать.
Что мы такой повязаны любовью,
какой не снилось ненависти стать.

Стянувшись поясами часовыми,
земля залечит времени разлом.
И мертвые обнимутся с живыми.
И за победу выпьют за столом.