ОЛЬГА АНДРЕЕВА
/ / /
Неспособных ужаснуться войне
отчего-то так и тянет ко мне.
Что такое ты надел на глаза —
что его не пробивает слеза?
Трезво выверил, своей головой —
так ты вымокнешь от слёз и умрёшь.
Но пока-то ты сухой и живой,
лживый напрочь, и стихи твои – ложь.
Вы, пожалуй что, страшнее войны —
с нецензурным выраженьем лица,
да с эмпатиями за полцены,
да с готовностью мочить до конца.
Малодушному вся жизнь – трын-трава,
ужас мёртвых городов – нипочём.
От извивов в ваших новых словах
умолкает тот, за правым плечом.
Маски-шоу до поры хороши.
Оказалось, за душой – ни души.
Как мне жаль вас, вы закрыты любви,
жизни ваши — сериал-водевиль.
«Я ничтожен – не поднять головы,
нелогичен, но практичен и сер».
Мимикрируй – хоть под СССР
зачарованных твоих ебеней,
неспособных ужаснуться войне.
Вы ж кричали – нашу лодку не тронь,
мол, страшит вас бунт, восстание, хтонь,
что ж теперь молчите – дни сочтены,
дно двойное не надёжней стены.
Весь бэкграунд – незначительный штрих
к беспощадной лоск сорвавшей весне.
Разъедает вас война изнутри —
неспособных ужаснуться вовне.
Страшновато оказаться в стране
и вину не признающих в вине.
Снявши скальп – по волосам уже не…
/ / /
Это вызрела ваша ненависть –
рвётся бомбами, льётся «Градами»,
неуслышанность бьёт рефренами,
разобиженность ваша – зрадою,
бред особого назначения —
апокалипсис так и выглядит.
От бессилия есть лечение —
в жертву родине сына вырастить.
Но должно же быть
что-то вечное —
между берцами и шлем-масками,
бьётся техника да ломается —
упрощается человечья быль.
Я чужой войной переполнена –
я в своей сейчас дезертирую.
Кто засеет вас, льны, подсолнухи,
как найти в себе перемирие?
Тут не рукопись – сразу летопись,
гул винтов в ночи, страх во мне включи,
нет убежища, нет и крепости,
где ты, родина? Нет ведь, хоть кричи.
/ / /
Как уберечь мальчишек от войны?
Тут не поможет ни семья, ни школа,
и так ли уж для этого важны
двенадцать форм английского глагола?
Мне новости приходят прямо в кровь,
минуя сайты, блоги и фейсбуки –
не НТВ же слушать. Катастроф
этических оправдывать не будем,
поехали посмотрим. Тут — война.
Совсем под боком. Рядом. С Украиной.
Во мне, внутри развёрнута она,
она в тебе, во всех. Нас раскроили
по их лекалам. Взгляд из-под моста.
Там те же, наши тополя и липы!
Мир в бесконечность верить перестал,
стал маленьким, несчастным, серым, липким.
Пиши своё и говори своё,
не слушай тех, чужих, они — прозреют,
из нас упорно делают зверьё
десятки современных фарисеев.
Нацбол – похоже на игру с мячом.
Похоже, доигрались. Знает мастер,
как перекрасить наше «ну и чо?»
в защитный цвет господствующей власти…
/ / /
Слушайся, детка, ложись-ка в кровать –
русские сказки идут убивать.
Выключи лампу, не спи, но молчи –
бомбардировщики воют в ночи,
завтра приедет Иван на печи.
Слышишь – несётся ковёр-самолёт,
молнию с громом на город нашлёт.
Щука в реке – обернусь, говорит,
высокоточной ракетой Калибр.
А Василиса утешит ребят
в Курске, в Воронеже – но не тебя…
Вот они, братья, стоят у костра —
месяц Июль так похож на Февраль.
А Колобка загоняет спираль
страха в чужую неверную даль.
Змей-то, Горыныч, пока что живой —
с третьей, контрольной своей головой.
Шёлковы рыжие кудри огня.
Ты попроси его – чур, не меня.
Глазки закрой – не вползёт в твои сны
злое пророчество духов лесных.
Горькая правда ли, сладкая ложь –
так не бывает, ты не умрёшь,
выдернут репку – и пустишься в рост.
сквозь молодильные яблоки звёзд,
но перед тем упадёшь до поры
в руки рыдающей той медсестры.
Как расточительна ночь и щедра,
выключи атавистический страх,
да, из копытца напиться нельзя,
лебеди-гуси по небу сквозят,
это Жар-птица с тобой говорит,
на Януковиче шапка горит,
кот-волкодав на железной цепи,
вечное море бессильно сопит
в волноотбойники синей волны,
где задыхается мир от войны.
/ / /
Бедный город!
И мальчики в касках.
Блокпосты,
пара спрятанных танков.
Что потом мы об этом расскажем,
как мы вывернем всё наизнанку,
что напишут на их обелисках?
Как посмотрим в глаза украинцу?
Непредвиденных факторов риска —
избежали? Ввозили гостинцы,
оголтело орали и врали,
чтобы криком заткнуть свою совесть,
обучались имперской морали,
к роковому прыжку изготовясь.
Сонный ком, только ниточка кофе
еле брезжит во мне, извиваясь
чутким графиком, кардиограммой
ни на что не нацеленной жизни.
Белый сквозь аромат абрикоса
луч предутренний ласковый брызнет,
только чайки кричат виновато
и не верят в незыблемость храма….
Боже мой, как всё хрупко и страшно,
правда чаще всего некрасива,
медь и бронза батальных сюжетов
есть проекция крови и грязи.
Как её воспевают поэты
в дрессированной чистенькой фразе —
от газетной желтухи вальяжной
до слепой пропаганды спесивой.
Мы и в самых серьёзных вопросах
остаёмся на уровне стёба.
Взявший меч от меча и погибнет —
не пора ли очнуться, для жизни?
Время лечит – а кто его просит?
Заметают сознанье сугробы.
Снежный вихрь, задержись на изгибе
и возьми на крыло пассажирку.
/ / /
Я из тех, недобитых, по малости лет позабытых
неучтённых статистикой, радужной и показушной,
недостреленных, меченых огненным соком обиды
несогласных, нетрадиционных, неместных, ненужных
Пригаси огонёк, рядом с горем улыбка некстати,
не живи – здесь война, а не утро в июньских ромашках,
ты родился не вовремя, знай своё место, приятель,
за версту обходи свои радости, аки монашка,
не до них. В этом сером аду все равны и безлики,
солнца не было на небе двести неправедных суток,
я цепляюсь за мир рыжей проволокой повилики –
просто неба живём, может, всё-таки включим рассудок?
Это я виновата – но как доказать свою правду?
Не смогла – я ж кричала, но кто же за громом услышит,
за стрельбой, за враньём, с БТРами через ухабы…
Разве что – первый снег. Или звон колокольчиков свыше.
В страшном месяце августе кладбищу нет передышки.
Нас спасёт красота? Эта радуга, блин, коромыслом?
Телевизор включу, просто хочется голос услышать
чей-нибудь, чтоб живой, не вникая в чудовищность смысла…
П О Э Т Ы
П Р О Т И В
В О Й Н Ы